Властные отношения в культурных институциях и то, чего не найти в их архивах?

Фелисити Аллен

14 ноября, 18:16

Кому: Каролина Рито, Лоранс Рассел, Франсуаз Вержес

Дорогая Каролина, дорогая Лоранс, и, в предвкушении, дорогая Франсуаз и дорогая Читательница / дорогой Читатель.

Я помню, как ты, Каролина, писала о том, что выступаешь за программы, которые формируются на основе продолжительных исследований и активируются вопросами, которые позволяют обращаться к разным форматам и двигаться во множестве направлений, и я подумала, что в качестве ответного письма могла бы написать «ложную поэму». Надеюсь, что в контексте твоих размышлений, этот эксперимент будет оправдан.

Ты помнишь, как раньше некоторые из нас думали, что сплетни могут быть феминистской стратегией?

Я помню, как меня познакомили с автобиографической поэмой Джо Брейнарда «Я помню», и с тех пор она крутится у меня в голове подобно припеву.

Я помню пандемию и предупреждения о том, что люди моего возраста находятся в особой опасности, и как будто я в фильме «Седьмая печать», обнаруживаю крадущуюся смерть, кинопризрак, которого я пытаюсь стереть из сцен с моим участием.

«Я помню» Джо Брейнарда, опубликованная в 1970 году, не хранит ни возрастов, ни дат. Словно время жизни — единое целое. Словно именно внешние события, например, смерть Мэрилин Монро, или смерть Фрэнка О'Хары, или смерть Джона Кеннеди, «датируют» жизнь. Он мог знать стихотворение «В день смерти дамы», с его измеряемым минутами временем, продвигающемся от первых строк к концу, где оно замирает, разинув рот, с воспоминанием о поющей Билли Холидей, фактом ее смерти и вечности.

Я помню, как познакомила своего друга Джонатана со своей подругой Ровеной; мы были в пространстве, тогда еще бывшем галереей Тейт, и я почувствовала, как между ними пробежала искра. Я влюблялась в скульптуры Джакометти и «Трех танцовщиц» Пикассо. Я помню, как меня влекло к Ровене, Пикассо, Джонатану, Джакометти, вещам и людям. Я помню, как на Пасху мы с Дж. шли в марше Кампании за ядерное разоружение; его друг нес портативный катушечный магнитофон, из которого звучала новая песня Боба Дилана: Blonde on Blonde или John Wesley Harding, не помнишь? Наверно, вычислить что за песня не сложно, нам тогда было примерно по пятнадцать лет.

Я помню, как умолкли пишущие машинки, когда миссис Дор заговорила о своем сыне с аутизмом; кажется, наш класс впервые услышал об аутизме. Я помню, как она каждый день стояла перед нами и говорила: «Разве я не права, девочки?». Я помню, как часто я про себя отвечала ей «нет», и как сильно она мне нравилась.

Она помнит, как на каникулах подрабатывала в школе-интернате для детей-инвалидов, и как ее бросало в дрожь от единственного мужчины средних лет, который там жил и работал. Эти воспоминания тревожат ее до сих пор.

Я помню, как плакала на первой парте: за спиной клацали пишущие машинки, а я пропустила сигнал к началу экзамена.

Вы помните, как мы осознали, что вместо Колледжа дополнительного образования в Оксфорде теперь торговый центр?

Она помнит, как ехала на велосипеде из Хакни в Баттерси работать над библиотекой слайдов для женщин-художников, которую они задумали с Энни Райт, а потом Энни ушла из проекта, но к тому времени к ним присоединилась Полин Барри, и Полин нашла офис под лестницей Центра искусств, и они смогли открыться для широкой публики, но она не помнит, когда это все превратилось в Библиотеку Женского Искусства.

Я помню, как моя сестра увлеклась астрологией и сказала мне, что в моей натальной карте есть космический крест.

Они помнят, как в домах для престарелых и больницах они работали над проектом о воспоминаниях, в основном с женщинами, но когда высокий тихий мужчина рассказал нам, как впервые увидел дирижабль, будучи еще мальчишкой, во время Первой мировой войны, мы смогли уловить в его речи переживание чуда, и он объяснил, что наручные часы изобрели, чтобы пилоты по ним ориентировались, и воспоминание о его нерешительной речи, так же драгоценно для меня, как антикварные часы.

Я помню, как встретила Хайди Рейтмайер на лестнице Библиотеки Женского Искусства во дворце Фулхэм, когда она увольнялась из журнала Make, а я редактировала его двадцатый юбилейный выпуск, и я помню, как мне пришлось уговаривать Алтею Гринан написать для него статью, и оказалось, что она прекрасная писательница, скрывавшаяся за (на тот момент) образом скромной библиотекарши.

Ты помнишь, когда мы осознали, что сирийский проект, которым я занималась в галерее Тейт, стал частью моей художественной практики? Я помню, как постепенно раскрывался концепт Disoeuvre, мысль о том, что мне, как и всем художницам моего поколения, недостаточно лишь работать в студии; что нашу практику признают, лишь если мы прибавим к ней и социальную, и институциональную работу. (В этом мы не уникальны.) Я помню, как думала, что из-за этого наша работа снова становится образовательной. И поэтому я утверждала, что нашу институциональную и социальную деятельность иногда следует рассматривать как часть нашего искусства, мы создаем Disoeuvre, а не традиционно линейную совокупность работ, объединенную ясно считываемым авторским подходом и взглядом (oeuvre).

Она помнит, как сидела в баре в высотке с видом на шоссе 405, когда спросила Тоби Таненбаум, почему она предложила ей стать стипендиатом Фонда Гетти и та ответила «потому что ты говорила о своих неудачах».

Я помню, как была удивлена, когда писала диссертацию и обнаружила, что верю собственным аргументам.

Она помнит, как сестра говорила, что ее астрологическая карта предсказывает постоянную нищету.

Я помню, как заметила, что Пабло Хельгера, увольняющийся из образовательного отдела MOMA, намекает в своем посте на Facebook, что он был художником в резиденции, затянувшейся на тринадцать лет.

Я помню, как концепция Disoeuvre возникла из активного сопротивления, с которым я столкнулась со стороны коллег из образовательного отдела галереи Тейт, когда я, полная решимости, вынесла на обсуждение расовую политику отдела, его работу и его сотрудников. Я помню встречу с четырьмя коллегами за круглым столом в моем полуподвальном офисе, в котором сейчас располагается кафе, и помню, как Хайди упомянула статью Ричарда Хилтона в Art Monthly и сказала, что ее не интересует вопрос «разнообразия (diversity).

Я помню, что после череды подобных моментов я начала осознавать, что в этом есть и снобизм (белые женщины в элегантной одежде не будут выглядеть глупо), и, как я иногда думала, возможно, политическая стратегия. Я помню, как Виктория Уолш говорила, насколько живым, в интеллектуальном плане, был Институт идей (Institute of Ideas), и помню, как в конце концов я осознала степень влиятельности Manifesto Club, идеи членов которого теперь просачиваются в правительство через Муниру Мирзу, приближенную Джонсона, и недавно получившую титул баронессу Клэр Фокс.

Я помню, как задавалась вопросом, имеет ли движение Black Lives Matter положительный эффект, и думала, что, вероятно, нет.

Я помню фотографию, на которой мы с Алтеей исполняем The Disoeuvre, a speech на открытии в Вене, когда она пригласила меня вместе с ней участвовать в выставке об архиве.

Вы помните, как мы надеялись, что историки искусства станут наконец рассматривать индивидуальное как социальное, и что это позволит им поместить искусство в контекст институционального и, возможно даже, коллективного производства, как части более широкой социальной практики?

Она помнит, как ей понравилась «Длинная нота» Хелен Кэммок, и она даже помнит, как 21-летняя Бернадетт Девлин стала членом Парламента. Она помнит, что слышала Хелен по радио, её восхитительно сдержанный голос, как она говорит, что десять лет была социальным работником. Высота и тон, голос, чистый как колокольный звон.

Она помнит, как молодой куратор утверждал, что судя по выставке Мерет Оппенгейм, художница не довела дело до конца и меховая чашка — ее единственная удача; и она помнит, как подумала, что уход от темы может усилить искусство, а не истощить его. Это, конечно, не касается работ Джеффа Кунса.

Я помню, как смотрела на перекресток сквозь панорамное окно в студии, прежде чем написать электронное письмо Шэрон Кивланд о своей идее для книги. Я помню, как встретилась с ней в кафе Британской библиотеки, публикация The Disoeuvre уже подтверждена, а когда мы вышли и свернули на Гауэр-стрит, я сказала, что не смогла поговорить с тем поэтом, стихи которого она предложила для задней обложки.

Я помню, как осознала, что Шэрон, казалось, была одновременно в Москве, Париже, Берлине, Шеффилде и Лондоне. Она проводила выставки, готовила публикации, читала лекции, управляла небольшим земельным участком и студией. Я помню, как вместе с Алтеей и Шэрон мы проводили ридинг-группы в Берлине в книжном магазине Сиддхартхи Локананди, стопки книг высились от пола до потолка. Алтея сказала: так делают в Индии.

Ты помнишь, когда мы начали понимать, что входить в старость, разбираться, как она устроена, преодолевать её — настоящая работа? Что пенсия — это на самом деле зарплата?

Я помню, как пришла навестить отца за три месяца до его смерти и из него посыпались воспоминания, вытесненные вперемешку с уже высказанными, и я помню, как подумала, что он вошел в новую фазу; внезапно наступил мороз и все листья опали, это был цвет осени.

Ты помнишь, как мы забирали коробки с файлами домой, когда съезжали из галереи Тейт, потому что боялись, что новое руководство их выбросит, и прошло десять лет, прежде чем Джозеф Дэнс помог мне их архивировать и мы отправили их обратно? Это были самые близкие моему сердцу проекты. Моя работа.

Она помнит тот день, когда думала о людях, работающих дома из-за пандемии, о «доме» и «офисе», а также о министерстве внутренних дел (игра слов, дом: home, офис: office, министерство внутренних дел: Home Office — прим. пер), а затем о «враждебной среде», бессрочном заключении, пытках бюрократии, все слилось в понятиях дома и бездомности, надзора и интимного, садистского и агрессивного. Это было сегодня. Она вспоминает, что это было, когда она думала о том, что ты, Лоранс, написала об «учрежденном» в контексте художественной школы. Она вспоминает, как думала о переводе, о том, что название Ministère de l'Intérieur может иметь сравнительно садистский и интимный подтекст.

Я помню, как в первый раз сказала, что я пост-институциональна. Это было моей привилегией и моим отчуждением.

Я помню, как улыбалась, сидя с Максин Миллер в кафе, где раньше располагался мой офис, когда она сказала, что купит для коллекции книг художников галереи Тейт мой двухтомник «Начни заново», со всеми обсуждениями и портретами людей, с которыми я работала. Мне захотелось, чтобы в будущем, когда я буду существовать только в воспоминаниях, у меня будут внуки, которые продадут в архив Тейт оригинальные записи, расшифровки и акварельные портреты.

Ты помнишь эйфорию охватившую социальные сети, вызванную видео, на которых люди сбрасывают с бристольской набережной статую работорговца Колстона? И помните ли вы, как десятилетиями ранее видели в галерее Арнольфини выставку «Трофеи Империи», где была единственная работа Кэрол Дрейк, отмеченная вниманием — «День памяти», в которой художница критикует ежегодное воспевание Колстона школой, в которой она училась, и которая ко всему прочему была названа в его честь?

Я помню, как рисовала белые мраморные статуи мемориала Виктории для инсталляции в Институте современного искусства в Лондоне, противопоставляя им рекламные эфемерные фотографии чая и кофе с изображениями чернокожих и коричневых людей, подающих напитки или работающих на плантациях. Деклан МакГонагл предложил название «Королевский кофе» (Café Royal).

Я помню, как Ивона Блазвик рассказывала мне, когда я работала над инсталляцией, что некоторые чернокожие художницы приходили в Институт современного искусства с предложениями выставок, утверждая, что им неоднократно отказывали, и я помню, как беспокоилась, что как белая женщина, деконструирующая памятник колониализма, я, возможно, занимала место черных женщин. И я помню, как год спустя болтала с Лубайной Химид и Линдой Беллос на открытии выставки «Тонкая черная линия».

Она помнит, как осознала исторически сложившуюся ситуацию: про «Королевский кофе» никто не говорит, а «Тонкую черную линию» всегда восхваляют, хотя обе выставки проходили в проходных галереях Института. И она помнит, когда её подруга Кэролайн Осборн, чей неустанный труд по преподаванию феминистской истории искусства померк в сравнении с философскими текстами её младшего брата Питера, написала ей электронное письмо, чтобы рассказать, что на своих занятиях по Каре Уокер она говорит о «Королевском кофе» и попросить какие-то фотографии.

Я помню, как снова подумала, что нужно оцифровать мои аналоговые слайды.

Она помнит, как на основе фотографий, сделанных в рамках проекта «Истории беженцев» готовила «Меняющийся язык меняющийся ландшафт» для показа в онлайн-программе галереи Ikon в Бирмингеме. На тех снимках изображены 150 человек, которые в течение нескольких дней маршировали вместе с беженцами в их поддержку по пейзажам южной Англии. Она хотела связать эти кадры с видео, на котором люди опрокидывают статую Колстона. Она думала о перформансе людей в пейзаже, вспоминая искусство 1980-х годов, которое деконструировало репрезентацию и анализировало публичное пространство с его памятниками и статуями; свои собственные работы, или работы Кэрол Дрейк, или «Хэндсвортские песни» Джона Акомфры, или видеопроекцию Кшиштофа Водичко на памятник Нельсону, ставшую известной благодаря повороту проектора, высветившего свастику на здании Южноафриканского посольства режима апартеида.

Она помнит, что была там, на Трафальгарской площади, было холодно, и когда появилась свастика, техник Стив Уайт одарил ее своей сияющей улыбкой. Она снова видела ту улыбку, когда на днях столкнулась с ним на автостоянке, но оба были в масках.

Ты помнишь, когда мы заметили, что в истории современного искусства снова и снова повторяются одни и те же имена художников, и что мы великодушно интерпретируем это так, будто историки искусства вынуждены тратить все свое время на чтение и цитирование работ друг друга, не имея времени на предварительные исследования, на то, чтобы рассмотреть искусство, на то, чтобы обратиться к не вписанным в историю архивам?

Ты помнишь, как мы подумали «Серьезно? Все еще?», когда куратор образовательной программы сказала, что если работу из Сирии предложит она, то кураторы выставки не станут ее рассматривать.

Она помнит, как Жоана Монбарон говорила, что некоторые критики писали об образовательной программе Manifesta, и что на то, чтобы это случилось потребовалось всего лишь тридцать лет. Она вспоминает, как Сью Клайв, стоявшая в дверях своей кухни, сказала: «Нужны люди, которые напишут о нашей работе».

Она помнит Сью Клайв и удивляется тому, что ее забыли.

Я помню, как запустила журнал Engage, и помню, как получила статью, написанную с целью самопиара. Тогда это было в новинку, а сейчас — повсеместно.

Я помню, как странно устроен самопиар: ты в уязвимом положении жертвы, жалобно тявкаешь как собачка.

Я помню, как тявкала как собачка.

Она помнит, как смотрела видео о свержении Колстона и думала, что путь семотических деконструкций, по которому брело её поколение, совпадает с долгими блужданиями Руди Дучке по институциям. Когда она услышала в сети Дэвида Олусога, описывающего затяжные обсуждения и вето на демонтаж статуи Колстона, она подумала, что они перешли от поиска институционального одобрения, будь то одобрение теоретиков или местных чиновников, к перформативным демонстрациям. Она вспоминает слово из Парижа 68-го: манифестация.

Она помнит, как обнаружила, что Дэвид Херд, инициировавший проект «Истории беженцев», тоже думал о манифестациях, и она цитировала его слова о меняющемся ландшафте и меняющемся языке.

Ты помнишь, как мы узнали, что Прити Патель подумывала об изоляции беженцев на отдаленном острове?

Я помню долгосрочный сирийский проект, который мы разработали в галерее Тейт, и как мы с сирийской коллегой продолжили работу над ним и после того, как наши институции указали нам на дверь. Я помню, как пила кофе со своей сирийской подругой на солнечном ливанском балконе с видом на город, угнездившийся в горах, и она рассказала, что, ее вынудили уволиться с должности директора художественной школы, к ней подбивал клинья кто-то из Министерства культуры, и я поняла по ее взгляду, что на самом деле все было еще хуже. Я помню, что было так много причин не расспрашивать об этом дальше.

Она помнит, как писала статью о проблемах с визой Нивека Амичунда и говорила о нем как о сотруднике галереи южноафриканского происхождения, при этом ошибочно называя его «охранником». Как и она, он был сотрудником галереи Тейт. В ее статье говорилось, что его вклад в международный проект «Мы-вместе» (Nahnou-Together) можно рассматривать как форму перформативного искусства, «дестабилизирующего, критикующего и изменяющего отношения охранника и галереи Тейт [как] интимную форму социальной практики». Она критиковала статьи в журнале «Кураторство и образовательный поворот», которые дискредитировали галерейное образование тем, что говорили о вымышленном персонаже американки Андреа Фрейзер — Джейн Калстон так, как если бы она была реальной и могла иметь какое-то отношение к британским художественным музеям. Урок внимательного и критического наблюдения? Нет.

Она помнит, как ссылалась на Доротею Рихтер, Оливера Мархарта и Нору Штернфелд, а также на эмансипационную педагогику и размышляла, следует ли упоминать человека, которого она знала в Instagram под ником kevinspeltbackwards, чей последний пост в Facebook был посвящен южноафриканской художнице Занеле Мухоли. Ей вспомнилось, что потом он работал в лондонском Тауэре, где, как она помнит, раньше были навязчивые невидимые перформеры/охранники, называемые бифитеры. Ты не помнишь, есть ли они там до сих пор?

Она помнит, что стоит выделить время, написать Нивеку, и он, со свойственной ему щедростью, подробно отвечает, вспоминая свою, как он выражается, «иммигрантскую» фазу. Он пишет: «Когда я приехал сюда из южно-африканского гетто, пришлось быстро впитывать информацию и учиться говорить по-английски как здесь», и что сейчас он «много занимается самообразованием в связи с движением Black Lives Matter… пытаясь быть противником расизма, борясь со своим внутренним расизмом, унаследованным от апартеида в Южной Африке». Его письма напоминают ей, что расизм в каждом пускает корни.

Она помнит свое неугасимое желание собрать вновь тех 30-летних, кто годы назад, подростками, перемещались между Амманом, Дамаском и Лондоном, — в рамках того проекта.

Ты помнишь, как пограничный контроль стал центральной темой любого разговора?

Я помню проволочную сетку на каждом окне центра временного содержания иммигрантов в США, и я помню, что вид за сеткой не различить, взгляд не фокусируется физически, даже когда подходишь достаточно близко, чтобы разглядеть пейзаж. Я помню то намеренное ослепление. Как будто это было вчера. Кремовый блеск краски на сетке, будто бы безобидный, как начищенные туфли медсестры Рэтчед.

Она помнит, насколько интеллектуально обогащающим может быть рисование с натуры и как редко оно считается достойным радикальной педагогики, как будто его можно заменить внимательным слушанием.

Я помню, как подумала, что мне не повредит массаж ауры, предложенный моей сестрой, но когда она дала мне свой совет как целителя, я подумала, что она могла узнать о том полицейском, только прочитав мой дневник.

Ты помнишь, как наше правительство вновь и вновь повергает нас в шок и трепет, — свое же «население», — и как часто мы теряем силы из-за своего неверия?

Она помнит, как ожидала, что недолгая резиденция в Бейруте в компании сирийской подруги, необходимая для того, чтобы внести окончательные правки в их давний проект, будет трудной. Впервые за восемь лет они смогли встретиться лицом к лицу. Вся их совместная работа до этого была хаотично виртуальной. Она помнит, как однажды ночью раздевалась перед сном, темноту за полузакрытыми ставнями, приглушенный желтый свет на сером мраморном полу. Помнит, как подумала, что рада тому, что сейчас читает «Молочника» Анны Бернс. Читает запутанные, параноидально настороженные мысли героини из Белфаста. Похожие мысли возникают, когда живешь в жестко разграниченных крохотных географических регионах и тоталитарных режимах с гражданскими войнами, и они могут помочь ей стать более терпимой по отношению к подруге. Она не уверена, что это сработало.

Я помню, как я одержима границами, и как эту одержимость можно счесть идеями «не по теме».

Я помню, что когда была маленькой, мне рассказывали о политике тюремного заключения.

Я помню, как радовалась работам Анджелы Дэвис на тему тюрем.

Я помню, как я вернулась домой из заключения в США, и мне захотелось, чтобы мой отец был еще жив, чтобы я могла поговорить с ним о его собственном заключении во время Второй мировой войны. Я помню, как была благодарна Бернарду Беккеру, который рассказывал мне о своем заключении в 1968 году, когда он был 21-летним гражданином ГДР.

Я помню, как видела своего отца по телевизору в Уондсворте, викторианской тюрьме. Он вспоминал каждого заключенного из тех, кто погиб в камерах на верхних этажах во время воздушных налетов, и вспоминал: когда включались сирены, он принимался медитировать, чтобы превозмочь гомон, крики ужаса, стук в металлические двери камер, разносившийся по всей тюрьме.

Ты помнишь, как архив Союза верности миру помог нам понять роль семьи Раунтри, но мы знали, что именно Имперский военный музей собирал записи устных свидетельств пацифистов?

Я помню, как мой отец заступился за педофилов, потому что был свидетелем того, что с ними делали в тюрьме. Я помню, он показался мне идущим не в ногу со временем; старым.

Ты помнишь, как тебе заказали расписать стену, и ты сказала, что сделаешь серию картин, чтобы люди с ограниченными возможностями обучения, живущие в «больнице», могли выбрать некоторые из них и забрать с собой, когда их будут переселять в частные дома в соответствии с политикой «общественного ухода» Тэтчер? Ты помнишь, как бывший медбрат написал тебе по электронной почте, что когда больница закрывалась, ему удалось спасти пару картин? Он сказал, что остальные были выброшены. Ты помнишь всю ту работу, которую ты проделала с людьми, покидающими стационар, и что у них не было ничего, что они могли бы взять с собой, и не было языка, позволяющего выразить свои чувства по этому поводу, и тогда тебя попросила о помощи в работе с ними одна женщина психолог? Ты помнишь, как это повлияло на твою работу и как к моменту, когда ты получила электронное письмо от того медбрата, заказчик — Фонд развития публичного искусства, уже потерял финансирование Совета по делам искусств и закрылся?

Я помню, как после того, как мы потеряли связь на десятилетия, я обнаружила, что Дэйв Гарсиа работает по соседству, и он рассказал мне про «большие данные» и «длинные хвосты».

Я помню, как поняла, что наказание со стороны пограничных служб США было бессрочным, и задавалась вопросом, смогут ли американские алгоритмы найти и удалить мой профиль, когда моя смерть будет зарегистрирована в Великобритании? В противном случае база данных пограничных служб США могла бы быть бесконечной и вечной.

Ты помнишь показы мод, которые Марк Миллер проводил в залах Дювина в галерее Тейт, с участием молодых людей, находящихся под надзором социальных служб? Он создавал одежду из мешков для мусора, чтобы бросить вызов стандартной практике социальных служб по использованию таких мешков для переноски вещей молодых людей из одного «дома» в другой.

Она помнит, как занималась так называемым коммьюнити арт и руководила художественным проектом с подростками из Лондонских гетто (inner city London kids). Вместе с Джози, Бетти, Джейн и Сью они делали работу, которую она считала политически и художественно несовершенной, а их босс Оуэн заглядывал к ним время от времени. Она перечитывала «Паразитов» (Para-sites) Жанны Грехэм, ей очень нравился этот текст, он напоминала ей об Оуэне, который недолгое время вызвал у нее романтический интерес, но она помнит, что постепенно в нем все больше разочаровывалась. Возможно, это было, когда шестифутовый мальчик прижал пятифутовую ее к стенке кухонного шкафа, выкрикивая ей оскорбления, а еще два мальчика стояли рядом, как декорации в его спектакле, она помнит, что это был первый раз, когда она услышала выражение «бладклат"("тряпка для месячных»), и как Джози вошла и вмешалась, и после этого ее унижение было настолько велико, что она не помнит, обсуждала ли она этот случай когда-либо открыто со своими коллегами. У нее уходит довольно много времени, чтобы написать и вспомнить, прежде чем она осознает, что он тогда приставил нож к ее горлу. Оуэн узнал бы об этом, только если бы его тогдашняя жена Сью рассказала ему.

Она вспоминает маниакальную 13-летнюю девочку, замахнувшуюся на нее бамбуковой тростью, когда она работала в аналогичном проекте в районе, где тогда жила, и как она тогда поняла, что ей никогда не предлагали обучиться каким-либо навыкам работы с молодыми людьми, для которых насилие стало нормой. Она помнит, как пришла к выводу, что художнику следует работать с «сообществами» только тогда, когда он достигает достаточной зрелости в своей практике, чтобы все участники процесса могли чувствовать себя уверенно. Она помнит, что все еще так считает.

Я помню, как читала, что программное обеспечение для распознавания лиц в британских торговых центрах используется охранниками для выявления и выдворения бывших магазинных воров, которые уже отбыли наказание за свои кражи, и что эта форма социального наказания без конца является законной.

Я помню, как поняла, что торговый центр — частная территория.

Я помню, как узнала, что когда телефон путает ваши слова это называется «предиктивным вводом текста» (predictive text, T-9).

Вы помните, как когда вы преподавали в Дартингтонском колледже на бакалаврской программе по искусству и социальному контексту, вы встретили Оуэна, мимолетно приглашенного лектора, рекламирующего свою книгу? Его волосы были забраны в хвост, и вам было интересно, что это значит, но говорить было некогда.

Я помню, как Салли Таллант напомнила, что я читала ей лекции в Дартингтонском колледже, когда мы вместе работали в галерее Хейворд. Я помню те новые остроносые красные сапоги и как сказала ей, что да, она должна надеть их на собеседование в галерее Serpentine. Я помню, что потом она приняла туда к себе на работу Жанну Грехэм. Мы сидели в Carluccio's, и Салли хвалила книгу Оуэна Келли, и я помню, что когда я перечитывала «Паразитов», я думала, полезно ли выявлять сплетни, скрывающиеся за цепочками знаний? Поможет ли это пролить свет на некоторые трудности и неудачи в нашей истории, сможет ли это помочь нам сегодняшним? Значимо ли несоответствие между тем, что Оуэн на самом деле знал и делал, и опытом, на который, как он утверждал, он опирался?

Она помнит, что забыла тот недолгий период, когда ей нравился Оуэн Келли, пока (думая о написании этой «ложной поэмы») не перечитала Джо Брейнарда, и, не восхитилась тем, как его текст полнится сексуальным желанием, что, кажется, было довольно радикальным для гея в 1970 году.

Смотреть на искусство в публичных пространствах было одним из ее любимых эротических переживаний.

Вы помните, как осознали, что институции существуют, чтобы в них входили и выходили?

Я помню, как думала, что иногда в сплетнях больше честности, чем в теории.

Я помню, как думала об изменчивых властных отношениях в традиционной портретной живописи и задавалась вопросом, как мы изменим технологию распознавания лиц.

Я помню, как Борис Джонсон начал говорить с экранов телевизоров о том, что надо следовать за наукой, и чем больше он говорил, тем яснее мы понимали о том, как используются данные в прогнозировании и в чем их сила.

Я помню, что когда я уже перестала смотреть и, возможно, после того, как он уже перестал говорить, я начала думать о предсказательной аналитике как о культе.

Вы помните, как шли по пыльной двусторонней дороге, когда Осман Салих описывал конец своего долгого путешествия по многим странам, когда он вскочил в движущийся поезд Eurostar и крикнул преследующей его полиции: «Va t'en, Va t'en» (Убирайся! — прим.пер.), как они когда-то кричали ему?

Она помнит, что его путешествие заставило ее подумать об Эдмунде Хиллари, которого ее мама называла героем. Она стояла у кухонной двери, была ростом чуть выше ручки, и спросила что такое «герой».

Я помню, что даже после того, как меня задержали на границе с США, я все еще пренебрежительно относилась к тому, что тогда считала героической «позой» — работу галерей с беженцами.

Я помню, как полностью пересмотрела свое отношение.

Я помню, как Литтон Смит стоял в месте, которое, как я помню, изначально было библиотекой Павильона Де Ла Варра, и объяснял, что пограничный контроль в США направлен внутрь, против людей, которые верят в законность своего присутствия в стране. Я помню, что никто не упоминал, что Павильон спроектировали Эрих Мендельсон и Серж Чермаев, один из которых был беженцем.

Она помнит, что на двух единственных фотографиях ее матери за границей, в Лейпциге в 1938 году, у нее мрачное выражение лица, и она помнит, как десятилетия спустя после ее смерти осознала, что, возможно, она тогда ездила отметиться в группах поддержки беженцев. В любом случае неудивительно, что она не улыбалась.

Я помню, как Моника Росс исполняла «Годовщину —акт памяти» в выставочном центре Raven Row, цитируя текст Всеобщей декларации прав человека.

Я помню, что сегодня я иду на шествие вместе со своим другом Джигги Бором в рамках проекта «Истории беженцев». Я помню, что мне нужно поторопиться и подготовить плакат с надписью #walking4humanrights (идем за права человека).

1. Авторский неологизм, образованный от французского слова oeuvre, которым называют всю совокупность произведений одного автора (композитора, художника). Под термином Disoeuvre в данном случае следует понимать ту часть творческой деятельности, которая неочевидным образом включается в художественную практику автора — прим.пер